Лао-Цзы (конец VII – середина VI вв. до нашей эры) – китайский философ, основоположник даосизма. Является автором трактата "Дао дэ цзин" ("Книга о пути к добродетели"), трактата о нравственности, посвященному выяснению основного в философии Лао-Цзы понятия "Дао" (путь, разум, логос). Дао – единое верховное существо, первопричина всего существующего, являющееся одновременно и идеалом нравственности в жизни человека, критерием добра и зла. Если исследовать теоретические учения об управлении хронологически, то окажется, что основоположником этой теории является Лао-Цзы, поскольку его философские произведения содержат глубокие мысли о содержании и сущности деятельности правителя, о роли и личности первого человека и так далее.

Жизнеописание Лао-Цзы может занять несколько томов или уместиться в нескольких строках, смотря по тому, примем ли мы за жизнеописание народный миф о Лао-Цзы или те несколько сухих и отрывочных сведений, с великим трудом добытых синологами, да и то не слишком достоверных. Если принять последнее, то с огромной народной книги о Лао-Цзы останется одна страница; при более строгом отношении – одна строка из страницы, при еще более строгом – одно слово из строки – имя Лао-Цзы. Но и это имя окажется не именем: Лао-Цзы – значит "престарелый философ" – следовательно, есть только прозвище, данное Лао-Цзы; следующее прозвание Лао-Цзы – "Хакуян" – также не имя: это только псевдоним философа, принятый им по обычаю китайских ученых: наконец, мы узнаем, что фамилия его была "Ли", а имя "Зи".

Год рождения Лао-Цзы неизвестен; его относят к началу VI века до нашей эры. Хронология всемирной истории, принятая в современной Японии, принимает за год рождения Лао-Цзы – 604; этот же год указывает и известный синолог Жульен. Главнейшим и единственным по достоверности источником для жизнеописания Лао-Цзы является китайский историк Сымацянь, автор "Исторических повествований", сочувственно, относящийся к даосизму. Родители Лао-Цзы жили в селе Кеку-Зин, уезда Лей, провинции Ку, в королевстве Со, лежавшем близ современного Пекина. Ремесло родителей Лао-Цзы неизвестно. Есть суждение, что фамилию Ли философ носил по матери, а свой псевдоним Хакуян – по отцу. Неизвестно, какое образование получил Лао-Цзы; но тот факт, что в дальнейшем Лао-Цзы был на государственной службе, для поступления на которую необходимо было сдать трудные экзамены, показывает, что Лао-Цзы и в детстве получил некоторое образование.

На некоторые черты жизни Лао-Цзы есть весьма смутные указания в самой его книге "Дао дэ цзин".

Можно думать, что он был небогат, прост, скромен, нетребователен. "Многие люди богаты, говорит он в своем сочинении, - но я не имею ничего, как будто все потерял". "Я раздаю милостыню в великом страхе". Занимая официальное место, Лао-Цзы, очевидно, был весьма обеспечен, лишь последнее признание о милостыне объясняет нам другое признание: "Я ничего не имею".

Лао-Цзы был женат: Сымацянь сообщает о сыне философа, Со, служившем в военной службе, столь отрицаемой Лао-Цзы.

Лао-Цзы был начальником императорского книгохранилища, архивариусом.

Неизвестно ничего более о служебной деятельности философа. Несомненно лишь то, что этот постоянно свободный доступ в величайшее книгохранилище в Китае дал Лао-Цзы возможность в совершенстве всю письменность Китая. Можно думать, что самое недовольство философа практической мудростью своего народа было порождено именно совершенным знанием этой мудрости. С другой стороны, пребывание в самом центре политической жизни страны внушило Лао-Цзы критическое отношение к тем ее формам, в которые она выливалась в современном ему Китае.

У историка Сымацяня сохранено известие о свидании Лао-Цзы с Конфуцием. Впервые в этом свидании обнаружились две силы китайского миросознания: та, которая сделала Китай Китаем, и та, которая дала ему только мудрую книгу, совершенно им не понятую: сила срединного "Конфуцианства", и бессилие Лао-Цзы, про которого Вл. С. Соловьев сказал, что он "единственное исключение" из "не великого" народа, в котором "не было и великих людей".

Свидание это имеет долю исторического вероятия (Конфуций родился, по преданию, в 551 году; стало быть, в старости Лао-Цзы мог его видеть); если б оно и не имело этой доли, оно символически было бы неизбежно.

"Когда Конфуций находился в Сиу, - пишет Сымацянь, - то он посетил Лао-Цзы, чтобы услышать мнение его относительно обрядов".

"Обрати внимание на то, - сказал Лао-Цзы Конфуцию, - что люди, которые учили народ, умерли, и кости их уже давно истлели, но слова их доселе существуют. Когда мудрецу благоприятствуют обстоятельства, он будет разъезжать на колесницах, - когда же нет, он будет носить на голове тяжесть, держась руками за края ее".

"Я слышал, что опытный купец скрывает свой товар, как будто ничего не имеет. Точно так же, когда мудрец имеет высокую нравственность, то наружность его этого не выражает. Ты брось свою гордость, вместе со всякого рода страстями; оставь свою любовь к прекрасному, вместе с наклонностью к чувственности, потому что они бесполезны для тебя".

"Вот что я говорю тебе, и больше ничего не скажу".

Удалившись от нашего мудреца, Конфуций сказал своим ученикам: "Я знаю, что птицы умеют летать, - рыбы умеют плавать в воде и животные умеют бегать. Также знаю, что бегущих можно остановить тенетами, плавающих – сетями, а летающих – силками. Но что касается дракона, то я не знаю ничего. Он несется по облакам и поднимается на небо".

"Я сегодня видел Лао-Цзы. Не дракон ли он?".

Определяя сущность религиозного сознания китайцев, архимандрит Хрисанф говорит: "Все священные или авторитетные книги Китая – по преимуществу содержания нравственно-практического. Но ни одно из заключенных в них нравственных правил не возвышается над обычными, естественными требованиями так называемой житейской мудрости, житейского расчета". Именно обладателем такой мудрости предстал пред Лао-Цзы Конфуций и в лице его как бы сам Китай предстал пред Лао-Цзы; выслушал его почтительно, назвал его драконом – и ничему не научился от него. Судьба Лао-Цзы была совершенно такая же в Китае: его выслушали, не только назвали драконом, но и обожествили, и все же, как от Конфуция в повествовании историка, ушел Лао-Цзы от Китая на запад, к варварам.

Лао-Цзы оставил государственную службу, недовольный течением общественных и политических дел, и удалился в уединение. Он посвятил свою жизнь созерцанию и размышлению; поселился в уединенной пещере и там-то, по преданию, обдумал свою книгу. Об уединении Лао-Цзы писал в ней: "Когда дела увенчаются блестящим успехом и будет приобретено доброе имя, то лучше всего удалиться (в уединение). Вот это-то и есть небесное Дао".

Наконец он вознамерился покинуть Китай совершенно. Он решил уйти из страны варваров через западную границу. Это указание на отшествие Лао-Цзы на Запад  чрезвычайно важно: оно, по свидетельству профессора Васильева, "как бы указывает на связь книги Лао-Цзы с западом". Запад отнимает Лао-Цзы у Китая и из-за китайских стен конфуцианской и всекитайской "средины и постоянства" уводит к западному богостроительству – буддийскому и чуть ли не к еще более нам близкому: "В новейшее время, - пишет Васильев, - в дошедшей до нас книге отыскали уже имя Иеговы; оно, хотя и переписанное китайскими иероглифами, которым дают соответственное языку толкование, поражает уже тем, что китайский язык собственно не употребляет для названия больше двух иероглифов (а здесь три), да и идея, выражаемая ими, также подходит к западным понятиям о Божестве, совершенно прежде неизвестным на востоке".

Как бы то ни было, аскетическое устремление Лао-Цзы к уединению, молчанию и созерцанию, - есть отрицание, по существу, всего китайского религиозного сознания и действования. Китаец, по определению известного русского синолога Георгиевского, относящегося к духовному строю жизни Китая с большим сочувствием, "это конфуцианец в теории (всего чаще) и на практике (почти всегда), это человек, полагающий цель своей жизни в личном земном благоденствии и пользующийся для достижения цели сыновним благочестием, как средством основным, обуславливающим все другие средства". С этой точки зрения, очевидно, чем Лао-Цзы с его уходом из Китая для искания возможности желаемой им совершенной аскезы".

По преданию, сообщаемому Сымацянем, направляясь на запад, Лао-Цзы достиг горного прохода, находившегося на границе империи. Там его встретил начальник пограничной стражи Ин-Ки (или Ин-Си), бывший глубоким почитателем философа. Полагая, что Лао-Цзы хочет исчезнуть навсегда, Ин-Ки сказал ему: "Философ! Ужели ты думаешь скрыться? Если так, то прошу – изложи сначала свое учение для нашего наставления". В ответ на это Лао-Цзы написал свою книгу "Дао дэ цзин". По китайскому исчислению, в этот именно год родился Сиддарта Будда.

Это предание о создании "Дао дэ цзин" недостоверно: совершенно очевидно, что книга Лао-Цзы, пестрая по составу, не цельная даже по главам, написана в разное время и есть сборник афоризмов, составлявшихся по разным случаям и при различных обстоятельствах.

О жизни Лао-Цзы в его уединении неизвестно ничего. Сымацянь пишет лишь: "Некоторые думают, что Лао-Цзы жил до 160 лет от роду, другие – до 200 лет, благодаря своей святой жизни, согласной с Дао". Древние китайские изображения Лао-Цзы рисуют его уезжающим на запад на быке; его изображают при этом с большой бородой – признак, что философ, уезжая, уже достиг 60-летнего возраста, так как лишь с этого возраста китайцам разрешалось ношение бороды. О внешности Лао-Цзы существуют апокрифические свидетельства в истории Сымацяня: "Лао-Цзы был высокого роста; цвет лица у него был желтый, красивые брови, длинные уши, широкий лоб, редкие и некрасивые зубы, четырехугольный рот с толстыми и безобразными губами".

Вокруг этого остова сведений о философе образовался миф о великом и всемогущем мудреце Лао-Цзы. От Лао-Цзы ведет свое начало даосизм, распространенное в Китае в простом народе вероучение. "Даосизм есть самый разнородный состав всякого рода верований и приемов, не имеющих между собою ничего общего, даже не старавшихся обобщиться посредством какой-нибудь системы. У всех у них одного общего только имя, да то, что все они согласно признают своим учителем Лао-Цзы", - говорит о даосизме китайский писатель Ма-Дуань-Лин.

Чрезвычайно метко указывает, однако, профессор Васильев то общее, что есть у всех действительно противоречивых и взаимно исключающих друг друга учений, именуемых даосизмом: "Общая связь всех разнородных систем даосизма заключается в их протесте против конфуцианства, в принятии именно того, что не согласно с этим учением, в соединении под одно знамя всех недовольных".

Даосизм, при всех его противоречиях и нелепостях, есть выход к совсем иному религиозному сознанию или состоянию, чем мертвый позитивизм китайщины; горный проход, уводивший Лао-Цзы из Китая на запад, оставлен им в книге; в даосизме этот проход загроможден и завален множеством камней и камешков, но это все-таки некоторый проход. С этой точки зрения даосская легенда о Лао-Цзы примечательна своими обращениями к западу и внекитайскими толкованиями Лао-Цзы. Она начинается с рассказа о превращениях Лао-Цзы, о преждесуществованиях мудреца и этим самым разбивает глупое спокойствие китайского представления о существовании человека в конечных пределах рождения и смерти.

"Этот Лао-Цзы, - повествует даосская легенда, родился сам собою прежде великого несуществования; он не имеет причины; его нельзя определить существованием вселенной; катясь вместе с великим Дао, он создает вселенную, разливает дыхание во всех странах; он ниспускается, как государственный учитель, во все времена, хотя люди инее знают более того, что при династии Чжоу он снова воплотился в фамилии Ли и родился из левого бока (как  Будда). Он высочайший старый властитель". Начало его воплощений нельзя познать. "Первое перерождение полагается за полторы тысячи лет до нашей эры, когда Лао-Цзы, отделив святой воздух, поместил его во чреве прекраснейшей яшмовой девицы, где он и пробыл 81 год (почему и родился с белыми волосами и назван старым). Он родился из левого бока под деревом Ли (каштан) и, указав на него, сказал: оно будет моей фамилией; голова у него была белая, лицо желтое, уши длинные, глаза большие, окладистая борода, широкая шея, редкие зубы, квадратный рот, на ладонях крест". По другому преданию, сообщаемому Хрисанфом, "мать его зачала не от мужа, но от опустившейся на нее звезды, и 80 лет носила во чреве таинственный плод соединения земли с небом, пока не родила "седого младенца".

Странствуя в колеснице, запряженной черным быком, Лао-Цзы в одно из странствий, утверждают даосы, "оплодотворил спящую мать Шакия-Муни, отчего и родился Будда" – в год создания "Дао дэ цзин". Лао-Цзы посещал Индию и Тибет. Он был всеведущ, приобретя всеведение подвигом молчания, уединения и созерцания. "Он указал средства, как добывать девять сортов пилюль, восемь камней, яшмовый напиток, золотую слюну, как покорять демонов и распоряжаться ими, питать природу, не есть хлеба, принимать превращения".

Император, желая видеть Лао-Цзы и не добившись свидания с ним, сам поехал к нему и, увидев, что он не кланяется, сказал: "Ты хотя и праведный, но мой подданный, от меня зависит богатство и знатность". Тогда Лао-Цзы, поднявшись на сто саженей в воздух, сказал: "Теперь, когда я вверху не на небе, в средине (на воздухе) не похож на человека, внизу не касаюсь земли, - что значат, твои, государь, награды". Император, познав его мудрость и величие, слез с носилок и поклонился ему. Так – по легенде – величайший носитель святыни китаизма – Император склонился пред мудрым Лао-Цзы.

Величайшее знание, данное Лао-Цзы даосам, верным своим, - знание бессмертия, путь к практическому достижению бессмертия. В даосских системах есть все: мифология, астрология, космология, теогония, магия, медицина, практическая аскеза (например, приемы дыхания, практика созерцаний и прочее), но все это только для того, чтоб овладеть бессмертием тут же, на земле, чтобы вознестись на небо "для принятия должности на небе". Эта жажда почти осязаемого бессмертия есть то, что, может быть, наиболее презираемо китайцами в даосизме, так как нет ничего более чуждого китайцу и китаизму, как какая бы то ни было идея бессмертия (если, разумеется, не подменивать бессмертия дурной бесконечностью смерти и рождения – столь почитаемой в Китае). "Будущего для китайца нет, тем более будущего за пределами этого мира". Замечательно, что китаец, скептически относясь к вопросу о будущей жизни человека, вместе с тем не рассуждает и о будущем всего мира или о конце вселенной. В его религиозной доктрине нет эсхатологии, нет слова о конце мира, как нет слова и о его начале. Он знает только факт бытия вселенной. О том, что выходит за пределы действительности, он не хочет знать. Этот человек факта и тихого, спокойного, но постоянного материального труда" (Хрисанф).

Даосские легенды Лао-Цзы показывают с достаточной убедительностью, что и китайский "человек факта" не избежал жажды бессмертия "ну хоть маленького, малюсенького" (Достоевский). В этом смысле, как ни груб и ни пестр по своему составу даосизм, он – все-таки детище того единственного из китайцев, которому тяжело стало остаться китайцем до конца и который бежал из Китая на запретный запад к какой-то новой религиозной действительности.

Драконом взлетающим, а не покоящимся на божественной середине, назвал Конфуций – Китай седого младенца Лао-Цзы, и этот дракон есть единственный за тысячелетнюю историю Китая, который хотел возлететь к небу. Существуют самые противоречивые толкования учения Лао-Цзы. В. С. Соловьев признавал Лао-Цзы "величайшим и, может быть, единственным умозрительным философом желтой расы", утверждая, что, по Лао-Цзы, "истинное начало всего есть абсолютное безразличие", что "абсолютная пустота или безразличие, как умозрительный принцип, и отрицание жизни, знания и прогресса, как необходимый практический вывод" составляют самое существо учения Лао-Цзы. В противоположность Соловьеву Хрисанф утверждал, что "божество Лао-Цзы есть мировая субстанция в пантеистическом смысле", что Лао-Цзы призывает к бессмертию, приобретаемому мудростью через усвоение божественного элемента в природе. Конисси утверждает, что, "признавая Дао бесконечным и чистейшим духом, Лао-Цзы приходит к логически необходимому выводу, что оно существо высочайше и абсолютное", что "метафизическая система Лао-Цзы представляет собою последовательное и цельное учение о едином Верховном Существе, подобное тому, до которого возвысилась греческая философия в эпоху своего расцвета". Всецело оставляя это утверждение на ответственности Конисси, мы отметим лишь некоторые черты гераклитизма у Лао-Цзы: "Вообще все вещи идут вперед или назад! Воют или дуют; сильны ил слабы; несутся или же останавливаются на одном месте". "Я как будто несусь, но не знаю, куда и где остановлюсь. Я один темен, но люди света просвещены. Я один страдаю душевно; волнуюсь, как море; блуждаю и не знаю, где остановиться". Л. Н. Толстой, в последние годы жизни вновь заинтересовавшийся учением Лао-Цзы, утверждал, что "сущность учения Лао-Цзы есть та же, как и сущность учения христианского". Это утверждение Л. Н. Толстого, а также и другое его утверждение, что основная мысль учения Лао-Цзы "не только похожа, но совершенно та же, как и та, которая выражена в 1-м послании Иоанна", - является ошибочным. Первое послание апостола Иоанна, действительно выражающее основу христианского учения, с неоспоримой ясностью выводит заповедь о любви из учения об Иисусе Христе, Сыне Божием; "Любовь познали мы в том, что Он (т. е. Христос) положил за нас душу свою"; оно утверждает далее Троичность Божества; "Ибо три свидетельствуют на небе: Отец, Слово и Святый Дух, и сии три есть суть едино"; наконец, самую любовь послание ставит в теснейшую связь с Богочеловечеством Христа и сыновством людей Богу; "Всякий верующий, что Иисус есть Христос, от Бога рожденный, и всяк, любящий родившего, любит рожденного от него. Что мы любим детей Божиих, узнаем из того, когда любим Бога". Идеи Богосыновства, Богочеловечества, искупительной жертвы и любви христианской, вытекающей из этих основных утверждений послания Иоанна, совершенно чужды Лао-Цзы, как и другим китайским учениям. Понятия, выражаемого словом "любовь", в учении Лао-Цзы нет вовсе: оттого это слово не встречается в переводах Конисси и Васильева, сделанных с китайского. Учение Лао-Цзы содержит подлинное, опытное указание на внутренний религиозный путь (который Лао-Цзы обозначает словом Дао), в его учении есть несомненно сильное начало аскетизма, несвойственного другим китайским учениям (как это указано архимандритом Хрисанфом), но, при всей своей возвышенности, чистоте и религиозной значительности путь Лао-Цзы не есть путь христианский. Наука китаеведения, сравнительная история религий и богословие одинаково заставляют утверждать это с полной очевидностью. Но при всех разноречиях в понимании учения Лао-Цзы одно совершенно несомненно: это глубокое различие духовного пути Лао-Цзы от пути всех до единого китайских мыслителей. Путь Лао-Цзы – внутреннее углубление, отшельничество, пещера (имеющая особое мистериальное значение во всех арийских религиях), молчание, созерцание, аскеза – путь буддийский, христианский (разумеется, со стороны чисто внешней, форм, а не сущностей), но совершенно не китайский. Хрисанф, разбирающий учение Лао-Цзы с точки зрения христианской, чрезвычайно удачно и глубокомысленно отмечает это разительнейшее отличие Лао-Цзы от всех других китайских религиозных мыслителей: "мир есть проявление Дао – в его неистинной, низшей форме бытия. Истинное бытие, следовательно, состоит в отрешении от этого ничтожного, действительного бытия, в забвении интересов настоящей жизни, в приближении посредством созерцания к жизни самого "Дао". С таким понятием о божестве и происхождении из него мира у Лао-Цзы связывается аскетизм, так чуждый китайскому духу, и созерцательность, так мало понятная для национальных мудрецов Китая. Этот аскетизм и есть путь к соединению с вечным Дао. Человек сосредоточенный освобождается из-под власти мира и становится одно с "Дао"; с этою последнею мыслью о соединении с "Дао" связано учение об откровениях, получаемых от вечного разума".

Из завершенного, обнесенного великой стеной "не хочу знать далее" китайского мира, от позитивной середины, торжествующего факта и чувственной данности Лао-Цзы хочет уйти горным проходом созерцания, уединения, молчания и аскезы. В этом проходе открывается нам истинный Лао-Цзы – единственный дракон, хотевший взлететь к небу.